Когда-то мне показалась остроумной эта шутка: живем, как в автобусе, — одни сидят, другие трясутся. Но когда ее начали применять к нашей жизни чуть ли не всерьез, заговаривать о стране рабов, это уже начало отдавать подловатой клеветой. В окружении моего детства отсидели довольно многие, но не трясся НИКТО. Ссыльная интеллигенция одолевала свою жизненную катастрофу утроенным достоинством, а шахтерщина-шоферщина вообще ничего не боялись, для них было самым простым делом что-то спереть на производстве или подраться и срубить за это треху-пятерку. Запуганным у нас выглядело только начальство со своей надутостью, оно без крайней необходимости в своих шляпах и «польтах» старалось не соваться в шанхайский мир кепок и «куфаек». Вот в их мире, возможно, и писали те самые четыре миллиона доносов, хотя цифра эта, скорее всего, взялась оттуда же, откуда берется все общеизвестное, — с потолка. А в том мире, в котором я жил, если бы даже кому-то и вздумалось написать донос, он бы не знал, куда с ним сунуться, — мир государственной власти не имел с моим миром решительно ничего общего, он воспринимался как климат, не более того.
Хотя и не менее — это была вечная безличная стихия, на которую могли сердиться только дураки и дети.
Миф о миллионах доносов, якобы бывших главной причиной массовых репрессий в СССР, разоблачил историк Олег Хлевнюк: «Первые серьезные сомнения по поводу доносов появились в начале 1990-х гг., когда ненадолго открылся доступ к материалам следственных дел 1937–1938 гг. Выяснилось, что основой обвинительных материалов в следственных делах были признания, полученные во время следствия. При этом заявления и доносы как доказательство вины арестованного в следственных делах встречаются крайне редко.
Глубокое изучение механизмов «большого террора» помогло понять, в чем тут причины. Организация массовых операций 1937–1938 гг. не требовала использования доносов как основы для арестов. Первоначально изъятия антисоветских элементов проводились на основе картотек НКВД, а затем на основе показаний, выбитых на следствии. Запустив конвейер допросов с применением пыток, чекисты были в избытке обеспечены «врагами» и не нуждались в подсказках доносчиков.
В конце 1937 г. Ежов разослал в УНКВД краев и областей указание с требованием сообщить о заговорах, которые были вскрыты с помощью рабочих и колхозников. Результаты были разочаровывающими. Типичная шифровка пришла 12 декабря 1937 г. от начальника Омского УНКВД: «Случаев разоблачения по инициативе колхозников и рабочих шпионско-диверсионных троцкистско-бухаринских и иных организаций не было».

Причины «большого террора». Историк Олег Хлевнюк о мотивах, мифах и последствиях репрессий 1937–1938 гг. Ведомости № 4358 от 7 июля 2017 г.

Интеллигенции часто кажется, что если она не может внушить народу свои идеи, то это означает, что он слушается кого-то другого, начальства прежде всего. Это глубокое заблуждение — он не слушается никого. Но чужому начальству доверяет еще меньше, чем собственному.
О мнимой покорности народа написано предостаточно, однако еще никто не написал нужнейшую книгу о повсеместном скрытом сопротивлении, которое позволило выжить — даже и оценить невозможно, какому числу преследуемых властью. Если бы каждый вспомнил о спасительной руке, протянутой кому-то из гонимых в тяжелую минуту, мог бы получиться драгоценнейший сборник.
Своего рода «Архипелаг Верности». Верности родственнику, другу, любимому. Или чести, доброте. Вполне возможно, что незаметные разрозненные искорки человеческой взаимопомощи по своей совокупной массе окажутся сопоставимы с черным материком государственного террора. Как писал Толстой, Наполеона победили мужики Карп и Влас, отказавшиеся даже за хорошие деньги подвозить ему сено. О победе над внутренним оккупантом речи идти не может, но о выстаивании, о сохранении своих ценностей, очень даже может.
Попробую внести и я свои три искорки.
После войны моему отцу, отсидевшему с 36-го по 41-й, удалось устроиться в Россошанский пединститут (взят он был из Киевского университета), но, когда началась космополитическая кампания, какая-то бдительная гнида подняла на парткоме вопрос, почему у них работает бывший осужденный. И ректор, в недавнем прошлом командир партизанского отряда Пустогаров на голубом глазу соврал, что отец давно реабилитирован. Поступок был настолько отчаянный, что никому не пришло в голову усомниться.
Чем он рисковал, вы догадываетесь — партбилетом и должностью как минимум.
Мне кажется, мы просто НЕ ИМЕЕМ ПРАВА забывать о таких невидимых миру подвигах.
А через некоторое время еще и начали брать «повторников», то есть отсидевших, и подполковник, начальник местного МГБ, а заодно отцовский студент-заочник, вызвал его к себе и спросил: «Скажите по совести, есть за вами хоть что-то?», — и отец вложил в свой ответ последние запасы искренности: «Клянусь, НИЧЕГО». И тот сказал: «Немедленно уезжайте, завтра я уже ничем помочь не смогу». Отец с мамой схватили подмышку меня и брата… Но уже на вокзале у отца оборвалось сердце: он увидел того же подполковника, в своей шинели перешагивающего через обессилевшие тела. Но оказалось, он пришел спросить, не нужно ли помочь с билетом.
И уж он-то рисковал не меньше как свободой.
А потом в Северном Казахстане отца не брали на работу, и муж другой моей тети Ксеньи, страшный партийный зануда и секретарь захудалого района в Южном Казахстане, позвал их к себе и пообещал куда-нибудь пристроить. Тоже серьезно при этом рискуя.
Эти искорки верности и чести тем более драгоценны, чем страшнее та тьма, среди которой они вспыхивали. Я думаю, едва ли не в каждом пострадавшем семействе помнится что-то в этом роде. Поднапрягшись, я вспомнил еще один эпизод из истории нашего семейного клана. Брат моего деда Кузьмы дядя Левонтий по мобилизации служил у Колчака, и о его
белогвардейском прошлом знала вся родня, а значит еще и все ее друзья и подруги, это, минимум, около сотни человек, — и никто никуда не стукнул.
И еще вспомнил. В двадцатых сам дед Кузьма, тогда, впрочем, еще не дед, а преуспевающий кузнец и токарь, увидел на маленькой площади села Боровое перед какой-то начальственной конторой растерянную девушку нехарактерной для Кустанайщины внешности. «Ты кто такая?» — «Я сионистка», — времена были сравнительно вегетарианские, их всего лишь высылали. Дед Кузьма и слова такого никогда не слыхал, но взял ее котомку и повел к себе домой, — так у них она и прокантовалась, пока ее куда-то не перевели. И когда мама выходила за ссыльного еврея, дедушка тоже не выказал никаких особых чувств, — еврей не еврей, ссыльный, не ссыльный — это как кому повезет.
А за отцовским лучшим другом, угодившим-таки в поток «повторников», его жена, нормальная русская женщина, совершенно не склонная к красивым жестам, отправилась, подобно княгине Волконской, в сибирскую ссылку на песенную Бирюсу и этим спасла ему жизнь, очкарику, не приспособленному для выживания среди тайги. Никогда не рассматривая свой поступок как какой-то особенный подвиг — а как же иначе?
На архипелаге Верности иначе действительно не бывает.
А отец посылал ему туда деньги через свою жену его жене под видом возвращения долга, чтобы не сшили еще одно дело.
Хотя вполне могли бы и не посчитаться с этой хитростью Полишинеля.

Надеюсь, еще не поздно собрать сохранившиеся воспоминания о подобных эпизодах, чтобы на их основе создать книгу об этом архипелаге. Я не знаю, какой окажется книга, художественной или квазидокументальной — это подскажет материал. Документальной она во всяком случае быть не может, потому что, увы, ничего, кроме семейных преданий, собрать уже невозможно, да и те далеко не всегда могут быть опубликованы в первоначальном виде, — к сожалению, владеют пером далеко не все. Но я надеюсь не упустить ни одной крупинки света и ни одного имени и поступка, которые хотелось бы спасти от забвения.

Отправляя Ваш текст, Вы подтверждаете своё согласие на его безвозмездное и, если понадобится, анонимное использование в книге "Архипелаг Верности".
Так что, попробуем?

Александр Мелихов